Пример юмора в литературе, Юмор в литературе - это что такое? Определение, примеры
Социальные сети. Но главное отличие в том, что мы используем его, чтобы подчеркнуть наше негативное отношение скрыто, интонацией или эмоцией. Вампилов, юмор - это убежище, в которое прячутся умные люди от мрачности и грязи. До сих пор преобладает первая, более традиционная , точка зрения Твен — моралист под маской юмориста , но есть и попытки истолковать Твена в постмодернистском духе, как абсолютного релятивиста, продолжателя карнавальной культуры, для которого смех или игра являются едва ли не самоцелью. Чехова, М.
Его прославил комический дар, умение выставить негодное или неистинное смешным. Но можем ли мы считать юмористическую форму только блестящей оболочкой для «горьких истин» или между идеологической программой по крайней мере, негативной и юмористической формой существует более тесная и органичная связь? К сожалению, даже в современных американских исследованиях «механику» твеновского юмора часто описывают как набор формальных приемов, не обусловленных специфической тематикой 1.
В результате Твен предстает то строгим проповедником под маской юмориста, то ироничным скептиком, который комически обыгрывает любой материал, опрокидывает любые нормы и ценности 2. Таким образом, либо юмор низводят до вспомогательного средства, либо нивелируются тематические пристрастия писателя 3.
Но есть и другое решение: допустить, что Твен выбирает такую тематику и проблематику, в которых явственно просматривается комический потенциал. А это значит, что в изображаемом объекте, по меньшей мере, должны присутствовать диссонанс несообразность, внутреннее несоответствие и необоснованная завышенная претензия.
Национальное самосознание американцев — достаточно эклектичное и амбициозное — служило в этом смысле благодатной почвой для сатирика. Соответственно, уточняется и формулировка вопроса: какие «швы» и диспропорции в национальном самосознании привлекают интерес Твена? Основное внимание мы сосредоточим на том, как Твен юмористически обыгрывает диссонанс между исторической традицией и прогрессом, насилием и «джентльменством», а также между пуританскими догмами и светской этикой.
Попутно будет затронут вопрос о художественных средствах, при помощи которых писатель вскрывает парадоксы и развенчивает завышенные амбиции, порождая тем самым комический эффект. К старому и новому американцы относились иначе, чем обитатели Старого Света. Марк Твен очертил это различие в известном афоризме из записных книжек: англичанин «делает что-либо потому, что так делали раньше», американец — «потому, что так раньше не делали».
По всей видимости, прошлое не обладало в глазах молодой нации тем освященным веками авторитетом, который внушал почтение англичанам. На их фоне американцы ощущали себя, скорее, первооткрывателями, пионерами, чем наследниками или продолжателями каких-либо традиций.
Посему они склонны были видеть в вековой традиции не опору, а помеху для развития 4. Именно так воспринимает молодой янки-путешественник культ Микеланджело в Риме и Флоренции: «Вчера я преисполнился восторга, блаженства, радости и неизреченного покоя: я узнал, что Микеланджело нет в живых» «Простаки за границей».
Ему совершенно чуждо ностальгическое отношение к европейской классике: «Хорошо, что все старые мастера уже скончались, и жаль только, что это не произошло еще раньше» «Академия художеств». В аристократах — излюбленной мишени твеновского остроумия — писателя безмерно раздражает консерватизм и привычка апеллировать к предкам. Иными словами, американец не считает древность per se достойной уважения и тем более подражания. Наоборот, американские туристы бранятся на гида, который думал впечатлить их древней мумией: «Подсовываете нам каких-то подержанных покойников!
Гром и молния! Вместе с тем, формирующейся нации по объективным причинам требовалась идеологическая опора в истории, по крайней мере в отечественной, нужны были собственные мудрецы, пророки, подвижники, которые служили бы более близким и осязаемым моральным ориентиром, чем персонажи Библии. Отсюда регулярные попытки канонизировать в расширительном смысле слова первых поселенцев или отцов-основателей. Марк Твен считал эту тенденцию вредной и не раз ее высмеивал вспомним его скетч о Франклине, о чернокожем слуге Вашингтона, о правдивости самого Вашингтона, а также речь о Плимутском камне , поскольку она вступала в противоречие с американской идеологической стратегией — начать историю с чистого листа, опираясь только на непосредственный опыт, реформировать мораль соответственно актуальным потребностям общества, а не консервировать ее в угоду старине.
Только в одном Твен отдает дань первым колонистам: он «готов признать, что они были порядочнее, чем их предки», ибо «люди всегда прогрессируют». Оценивая древность с прогрессистских позиций, писатель развенчивает культ прошлого — прошлого, которое якобы превосходит современность и своими масштабами величие , и содержанием праведность, героизм.
Выявить несостоятельность этих претензий ему помогает бурлеск, то есть нарочитое понижение регистра. Когда мы низводим масштабное до обиходного, когда подвиги и великие свершения «перекладываются» на бытовой или детский язык, тогда непроизвольно обнажается сущность многих романтизированных и, как полагает Твен, переоцененных явлений. Достается и Франклину, чьи «отвратительные чудачества», мелкая зловредность и назойливый дидактизм позже отзовутся в карикатурном образе Мерлина, и отцам-пилигримам: эти «святоши-разбойники» «были простыми, невежественными людьми», «обладали тяжелым нравом, свои интересы они блюли неусыпно».
Не менее радикальному опрощению подверглись короли в вольной интерпретации Гека Финна Генрих VIII рубит головы женам «так равнодушно, будто яичницу заказывает», «если не глядеть за ним в оба, так он всегда надует», и т. Сознательная вульгаризация позволяет развеять «романтический» ореол и лучше разглядеть подноготную. Эту цель Марк Твен прямо декларировал в «записных книжках»: «Королевский трон не может рассчитывать на уважение.
К доброму монарху следует отнестись как к пирату, который в промежутке между разбоями читает проповеди в воскресной школе; дурной монарх не вправе рассчитывать и на это.
Короля от бондаря отличает только одежда» Вместе с писателем мы смотрим на традицию или институт, освященные их древностью, глазами человека простого, но уверенного в себе и не готового, следуя европейской моде, поэтизировать старину.
Его орудия — это стилистическое и тематическое принижение мифологизированного прошлого, отдельно стоит упомянуть еще один бурлескный прием — сокращение дистанции между минувшей эпохой и современностью. В «Убийстве Юлия Цезаря», исторических экскурсах из «Простаков», «Путешествии Стормфилда в рай» и, конечно, в «Янки при дворе короля Артура» нам открывается старина, буквально нашпигованная анахронизмами, опережающими заявленную эпоху.
Сенсационные газетные репортажи, хлесткая реклама и полицейские участки в Древнем Риме, отчет о светских мероприятиях Камелота и рыцари на велосипедах — все эти приметы современности, еще не претворенной в миф, делают прошлое узнаваемым, «свойским» и, следовательно, лишают его таинственности, которая необходима для романтизации.
С другой стороны, контраст с современными реалиями оттеняет архаические черты минувшей эпохи, ее отсталость и неразвитость. Как удается Твену «расколдовать» старину и подчеркнуть ее примитивность при помощи анахронизмов, хорошо видно на примере дневниковой записи, послужившей эскизом к роману о Янки и рыцарях Круглого стола: «Вообразил себя странствующим рыцарем средних веков.
Потребности и привычки нашего времени; вытекающие отсюда неудобства. В латах нет карманов.
Не могу почесаться. Насморк — не могу высморкаться, не могу достать носовой платок, не могу вытереть нос железным рукавом. Скептически оценивая традицию, Сэмюэл Клеменс, как истинный американец, не боялся модернизации.
Кроме того он запатентовал несколько удачных технических усовершенствований: например, шкаф с раздвижными дверцами и самоклеящийся альбом. Вся атмосфера послевоенной эпохи была пропитана нетерпением: американцам требовался осязаемый прогресс, притом в сжатые сроки. Сама стилистика «позолоченного века» несет на себе печать лихорадочной спешки, особенно заметной в рекламном дискурсе, который охотно пародировал Марк Твен «Только один спектакль!
По случаю отъезда на гастроли в Европу! При всем своем комизме подобная гонка была близка и понятна Твену. Он американец, и ему нравится телеграфный стиль изложения, усвоенный Кларенсом; следуя путем Гарта, он сочиняет «спрессованные» романы вроде «Венеры Капитолийской», «Средневекового романа» или «Детектива с двойным прицелом», местами напоминающие либретто или дайджест; его раздражают развернутые описания у Купера; его усыпляет медлительное течение сюжета у Готорна и Генри Джеймса.
Более простодушных и еще более энергичных американцев обновительский раж не всегда доводил до добра. Среди рассказов Твена выделяется группа анекдотических историй, тяготеющих к ярнам, герои которых, стремясь оптимизировать свой быт, повысить уровень комфорта, в конечном итоге лишь запутывают ситуацию и умножают проблемы. Формулой «лучшее — враг хорошего» описывается сюжет в историях о лечении простуды, о ремонте часов, об укрощении велосипеда, о посещении парикмахерской, о семействе Мак-Вильямсов и сигнализации крупе, молнии , о похищении белого слона, о неудачном опыте работы туристическим агентом и т.
Здесь каждый новый шаг, направленный на оптимизацию, усугубляет исходную, как правило, безобидную и легко решаемую проблему. По существу, неудачи объясняются диспропорциями американского характера, которые Марк Твен мог воочию наблюдать на примере старшего брата Ориона, с его вечно меняющимися прожектами. В произведениях Твена горе-рационализаторы менее всего способны к долгосрочному планированию, они не умеют выстраивать многоходовые схемы, но всякий раз энергично откликаются на изменение текущей ситуации и с азартом берутся решать новую задачу.
Их реактивность заметно опережает интеллектуальные способности, мысль не поспевает за действием, которое попросту не оставляет времени для критического анализа. Вспомним, как наивные жители Арканзаса расхватывали «чудодейственный» зубной порошок который, по признанию «герцога», счищает камень вместе с эмалью или как смело экспериментировала тетя Полли с новинками медицины: «В своих опытах она доходила до крайностей.
Если традицию Марк Твен подвергает бурлескному снижению, то бытовые нововведения он трансцендирует, переводя их в возвышенный регистр, по преимуществу религиозный. И это вовсе не случайность: по мысли писателя, реформаторский зуд американцев в чем-то схож с детской, архаической верой в чудо, которая также путает желаемое и действительное. Те же приемы помогают читателю критически осмыслить характерную для американского Просвещения веру в быстрое и бесповоротное исправление нравов.
В этом случае полем деятельности прогрессистов становится человеческая природа. Учитывая, что Марк Твен всегда проявлял осторожность в вопросе нравственного прогресса, едва ли есть причины полагать, будто разочарование в человечестве на рубеже х гг. Уже в рассказах о дурном и хорошем мальчике он показал, как терпит крах или, по меньшей мере, не оправдывает себя идея быстрого, автоматического улучшения человеческой натуры.
Дурной мальчик Джим, который обманул свою мать и слопал полную банку варенья, «не упал на колени, и не дал обет исправиться, и затем не пошел к матери, полный радости, с легким сердцем, чтобы покаяться ей во всем и попросить прощения, после чего она благословила бы его со слезами благодарности и гордости», даже суровое наказание его не исправило. И наоборот, благое дело и положительный пример не гарантируют немедленного воспитательного эффекта.
Когда добрый мальчик Джейкоб, встретив «хромую, бездомную собаку, голодную и забитую», приводит дворнягу домой и кормит, в надежде «заслужить ее вечную благодарность», пес набрасывается на мальчика и рвет на нем одежду. Очевидный зазор между завышенными ожиданиями от человеческой натуры и амбивалентной, а также инертной реальностью служит источником комизма во многих юморесках Твена можно вспомнить «Рассказы о великодушных поступках», «вразумление» Джорджа Бентона, «Ниагару» или анекдот о розыгрыше в Ньюарке , это же противоречие пронизывает роман о янки.
В известном эпизоде из «Гекльберри Финна» на наших глазах совершается опыт по перевоспитанию папаши Гека, которого судья Тэтчер «взял к себе в дом, одел с ног до головы во все чистое и новое, посадил за стол вместе со своей семьей… а после ужина завел разговор насчет трезвости и прочего, да так, что старика слеза прошибла». Растроганный личным примером судьи и проповедью, старый Финн, казалось бы, моментально перерождается: отныне он, по собственному признанию, «начинает новую жизнь и лучше умрет, а уж за старое не возьмется», все плачут от умиления.
Педагогический эксперимент, как мы помним, завершился в ту же ночь пьяным дебошем, сломанной рукой и полным погромом в гостевой комнате. Каждый раз рьяное обновительство окрашивается у Твена в религиозные тона. После проповеди старого Финна «Посмотрите на эту руку, господа и дамы! Едва ли Твен, убежденный сторонник научного прогресса и эмансипации, считал комичной жажду переустройства, усовершенствования, которая способствовала бурному развитию Америки в XIX в.
Его смущают только завышенные ожидания, неоправданный оптимизм, вера в неограниченные возможности Просвещения — именно их Твен пародирует, переводя в возвышенный регистр. Со своей стороны, натиску, от которого можно ждать в лучшем случае краткосрочного эффекта, он противопоставлял систематический, терпеливый труд, также направленный на совершенствование человеческой природы.
В глазах многих соотечественников Сэмюэл Клеменс являл собой безупречный образец американского джентльмена. C ам он, однако, осознавал, что в этой формуле кроется противоречие 5 , ведь американцы, по его собственным словам, могли бы «претендовать на звание самой невежливой нации, самой грубой нации» «Что такое джентльмен». Столь же резко отзывается он о манерах своих сограждан в записных книжках: «только в нелюбезности, в невежливости, невоспитанности мы не имеем соперников — пока черти сидят в аду».
Действительно, за американцами в XIX столетии закрепилась, и не без оснований, репутация нахалов и грубиянов. Из личного опыта пионеры усвоили, что проблемы по преимуществу решаются грубой силой. Соответственно, в идеологическом плане американцы видели себя культуртрегерами — носителями и апостолами высокой культуры: англосаксонской, белой, протестантской, высокоразвитой, культуры, эталоном и этическим ориентиром которой в глазах американцев служил викторианский джентльмен.
Между тем викторианские нормы, востребованные на зрелой стадии развития американского общества, в период стремительной индустриализации, урбанизации и социальной эмансипации, плохо согласовывались с тем грубым и агрессивным характером, который сформировала национальная история. Марк Твен чутко уловил этот диссонанс и сумел извлечь из него самые разнообразные комические эффекты.
Его излюбленная тактика состоит в том, чтобы контрастно сопоставить de facto практикуемое грубое насилие 6 и светскую, деликатную манеру изложения. В этом случае событийная основа не согласуется с дискурсом: Твен словно бы пробует взглянуть на повадки старателей и скватеров глазами джентльмена 7. В викторианской культуре убийства и телесные истязания принадлежали, наряду с физиологическими отправлениями и грубой чувственностью, к разряду табуированных тем. Поэтому, повествуя об убийстве, джентльмен должен прибегнуть к умолчаниям и эвфемизмам.
Доводится до сведения вдовы». Вспомним также его элегантный отчет о визите церковной комиссии, которая «испытала» динамитные мины «Видишь ли, она вовсе не собиралась производить испытание мин: это произошло случайно. Не меньше такта проявляет, повествуя о череде убийств и увечий, деликатный северянин, герой рассказа «Журналистика в Тенесси». Его речь насыщена эвфемизмами «я никогда в жизни не проводил время так оживленно, как сегодня.
Помимо этого, Твен «обезвреживает» акты насилия, синтаксически и стилистически уравнивая их с мирными, повседневными заботами: «Потом, перезаряжая пистолеты, они поговорили о выборах и видах на урожай, а я начал было перевязывать свои раны. Благодаря такому рядоположению, а также непринужденной тональности рассказа, читатель начинает воспринимать взрывы, перестрелки и мордобой почти как должное 8.
Запечатленная Твеном ситуация абсурдна постольку, поскольку светскому этикету в ней отводится противоестественная роль. Вместо того чтобы усмирять агрессию, сглаживать конфликты, гармонизировать отношения между людьми, «хорошие манеры», поверхностно усвоенные американцами, вербально маскируют и умаляют насилие и тем самым оправдывают жестокость. Этой тактики придерживается, например, один из рассказчиков в известной новелле «Людоедство в поезде»: используя характерные для Твена приемы «нейтрализации» цепочка эвфемизмов, смягчающие литоты, умолчания, синтаксическое уравнивание «жуткого» и незначительного , он легитимирует самую архаическую и запретную форму насилия — каннибализм.
В результате людоедство обретает почти благопристойный вид. Сам выбор жертвы и его пожирание обставлены как мирная демократическая процедура «Джентльмены, я хотел бы отвести свою кандидатуру в пользу мистера Джона А. Ван-Ностранда-младшего из Нью-Джерси. Мистер Ван-Ностранд возражал, и просьбу Дэниела Слота не удовлетворили». Марк Твен любит подчеркивать контраст между разумным, построенным на согласовании интересов регламентом и фактическим буйством: «В схватке с незнакомцем, который не значился в расписании, я потерял свой скальп» «Журналистика в Тенесси» ; «Я раскроил ему череп и похоронил за свой счет» «Часы».
Вспомним заодно, как протекали на первых порах бейсбольные матчи в Камелоте или, точнее сказать, на Диком Западе : «Первое решение судьи обычно оказывалось и последним: его разрубали пополам, и друзья относили труп на носилках.
Когда заметили, что ни один судья не переживает игру, судейская должность стала непопулярной…». Едва ли есть причины полагать, что Марк Твен осмеивал мягкотелость благожелательного, тактичного, миролюбивого викторианского джентльмена, неуместную в реалиях американского юга и запада. Комичной ему представляется лишь необоснованная претензия американцев на цивилизационное лидерство с учетом того, сколь поверхностно они усвоили нормы культурного поведения.
В результате словесное выражение диссонирует с действиями, форма процедуры — с ее содержанием, и даже саму речевую стилистику сотрясают контрасты, ибо шаблонные формулы вежливости перемежаются площадной бранью, в которой находит выход примитивная агрессия. На страницах газет, напоминающих поле брани, оппоненты состязаются друг с другом в самых грубых и хлестких оскорблениях. И бахвальство, и вербальное унижение соперника широко практиковались на фронтире Марк Твен увековечил эту живописную фольклорную традицию в «Плотовщиках».
Другое дело, что в условиях города, с его плотностью контактов и все более сложными социальными связями, ущерб от насилия — вербального и физического — многократно возрастает, а вместе с ним повышаются и издержки. Не случайно брутальные, агрессивные «мачо», привыкшие полагаться на силу, в его романах, как правило, терпят крах, что мы и видим на примере старого Финна, индейца Джо, Флинта Бакнера «Детектив с двойным прицелом» , рыцарей из Камелота и даже честных, милых Грэнджерфордов, которых губит именно воинственность, свойственная южной аристократии.
Как правило, сатира особенно актуальна в тот исторический период, в который создаётся произведение. Спустя время читатель может не уловить сатирические идеи, потому что описываемая эпоха с её остро социальными проблемами находится далеко от него.
Но чем более универсальны и неискоренимы проблемы, которые высмеивает автор, тем жизнеспособнее сатира. В отличие от прямой критики, в сатире важной составляющей является смех, который помогает увидеть несоответствие облика и сущности, формы и содержания. Основная задача сатиры — «оживление» положительных человеческих качеств: доброты, истины, красоты — через высмеивание пороков, глупости, пошлости. Чтобы сатира достигала своей цели, нужно, по выражению М.
Салтыкова-Щедрина, «во-первых, чтоб она давала почувствовать читателю тот идеал, из которого отправляется творец её, и, во-вторых, чтоб она вполне ясно осознавала тот предмет, против которого направлено её жало».
Портрет писателя М. Картина И. Ключевым отличием сатиры от юмора является то, что сатира не принимает предмет осмеяния ни в каком виде. Иногда сатиру называют «кривым зеркалом» действительности: она пародирует какой-либо жизненный предмет и порой преувеличивает его настолько, что он кажется нам фантастическим.
В таком случае следует говорить о гротеске. Есть произведения, в которых сатира нацелена на отрицательные явления общественной жизни. В таких произведениях персонаж немыслим за пределами того сатирического мира, который создал писатель.
Например, в «Истории одного города» М. Салтыкова-Щедрина представлено множество типов градоначальников, характеры которых не меняются. Все они — карикатура на типичных градоначальников российской провинции. Эти герои — неотъемлемая часть сатирического мира, созданного писателем.
Другие сатирические произведения высмеивают ущербность личности, исследуют нравственную природу зла. В таких случаях в произведение вводятся детали — реалистические наблюдения, черты характера, которые усиливают комический эффект.
Пародия — художественное произведение, в основе которого лежит комический эффект, возникающий при намеренном подражании другому произведению. Например, «Ярмарка тщеславия» У. Теккерея является пародией на роман-воспитание, а главный герой этого романа — пародией на романтического героя.
В системе образов романа писатель создаёт целую галерею правящих слоёв Англии — аристократов, капиталистов, офицеров, чиновников, — социально значимые качества которых нещадно им высмеиваются. Сатира берёт начало ещё в эпоху Античности.
Основываясь на фольклоре, в V веке до н. Затем эти жанры находят отражение в литературе Древнего Рима, где, трансформируясь, обретают черты стихотворных сатир Гораций, Ювенал , сатирического романа «Сатирикон» Петрония, «Золотой осел» Апулея , комедии Плавт, Теренций. В Средневековье образцом сатиры становится фольклор с его народной «смеховой культурой» и карнавальным началом смеха.
Карнавализация — термин, введённый в литературоведение М. Бахтиным, тесно связан с понятием карнавала. Карнавал — обрядово-зрелищная форма с определенной системой символических действий, пронизанных народной правдой о мире, о бытии и времени.
Литературный энциклопедический словарь. Под карнавальным началом смеха понимается философское осмысление действительности, познание народной истины через символическое действие, в котором люди взаимодействуют друг с другом напрямую, минуя сословно-иерархические и житейско-бытовые барьеры. Двойственный: сочетает в себе высокое и низменное, умное и глупое, хвалебное и бранное.
Широко карнавальный смех отразился в сатирическом романе Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Известными всем представителями карнавальной культуры были шуты: они не были глупцами-простаками, изображая их, но при этом и не были актёрами. Они как будто проживали роль шута, существовали в ней. В эпоху Возрождения переосмысливаются общественные ценности средневековой жизни. В них смешиваются фольклор и картины реальной жизни.
Например, в «Декамероне» Дж. Боккаччо анекдоты и притчи тесно переплетаются с действительностью. В эпоху классицизма сатира появляется в драматических произведениях Ж. Мольера: «Тартюф», «Мещанин во дворянстве». Ярким примером сатирического произведения эпохи Просвещения можно назвать «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта, где отрицательные черты общества изображены в конкретных образах.
Так, например, через вражду лилипутов и жителей Блефуску, которые олицетворяют Англию и Францию, Свифт показал, что борьба между странами зачастую не имеет серьёзных причин, а является лишь следствием нерациональных противоречий.
Начиная с XIX века сатирическими становятся произведения самых разных жанров. Намозолив от пятилетнего сидения зады, крепкие, как умывальники, живут и поныне —тише воды. Свили уютные кабинеты и спаленки. Маяковский сарказм — это издёвка в завуалированной форме, уничижительная оценка лица, предмета или явления действительности. Не эти ли, грабительством богаты…" А. Грибоедов Примеры гротеска найдёте у М.
Салтыкова - Щедрина в «Повести о том, как один мужик двух генералов накормил». Гротеск употребляется в виде реально-фантастических, ужасно-комических или сюрреалистических приёмов. Остальные ответы. Вова Полуэктов Профи 5 лет назад и сюда политоту запихали Модестова Искусственный Интеллект Деточка, уясните: если вы не занимаетесь политикой, политика займется вами.
Что и огребает популяция РФ на собственной шкуре последние 4 года.
